Пещерой автор называет знаменитый в советские времена столичный клуб Kuku — место встречи художников, литераторов, тусовщиков. “Сливки и подонки общества” — так характеризует завсегдатаев клуба переводчик романа Эльвира Михайлова. По ее словам, роман Муття — это рассказ о том, как люди попадают в водоворот истории и выходят из него самым неожиданным образом. Эльвира Михайлова предоставила Delfi отрывок из только что вышедшей книги.
Пролог
“Это и есть ваш знаменитый писатель?”
Так спросил осанистый гражданин сытой и ухоженной внешности. Сам по себе вопрос был риторический, ибо гражданин, судя по всему, был знаком с означенной личностью, так что его почтительность была скорее всего наигранной и за ней угадывалась насмешка. Распахнутые полы его темно-зеленого кашемирового полупальто открывали костюм от Армани, из-под рукавов которого сверкали бриллиантовые запонки. Указательный палец украшал массивный, квадратный и очень маскулинный перстень со смарагдом.
Волосы над загорелым лбом были взъерошены по последней моде, благодаря чему он выглядел моложе своих лет, и сквозняк от непрестанно открывающейся двери разносил аромат послеобеденных духов Пако Рабанне. Свою папку от Луиса Вуиттона он небрежно бросил на стул, совершенно о ней не заботясь, ибо был уверен, что персонал кафе присмотрит за ней. Это отнюдь не входило в обязанности персонала, но Карл Майден был необычным клиентом, единственным из всех посетителей, который оплачивал счета золотой карточкой AmericanExpress. Карл был юристом, который в советское время работал в прокуратуре, но с наступлением новых времен перешел на адвокатскую практику. Он был модным, востребованным адвокатом, богатые считали его исключительным человеком (“немного богемный, но чистый бриллиант!” — вздыхали дамы, “толковый малый”, — соглашались господа). В кафе, вернее в том, что осталось от знаменитой “Пещеры”, Карл был полпредом высшего общества, мира красивых и богатых, его гонорар только за один процесс превышал годовой доход обычного посетителя этого заведения. Карлу нравилось ходить в “Пещеру”, потому что здесь крутилась публика, которая его “понимала” и в то же время смотрела снизу вверх. Одни делали это, потому что надеялись на спонсорство (которое Карл иногда предоставлял), или хотя бы на угощение (что случалось почти всегда), частью так, по привычке, частью “для разнообразия”. Где проходит граница между извечно пренебрежительным отношением творческого человека к денежным тузам и беcпредельным заискиванием перед ними, трудно распознать даже участнику этих событий.
Человек, в отношении которого задал вопрос Карл, был Мати Тыусумяэ. Он сидел за круглым кофейным столиком, его спина была сгорблена, голова покоилась на сложенных руках. На нем была серовато-коричневая хрустящая куртка, из ворота которой свисал хлопчатобумажный с желто-серым узором шарф, его бахрома чуть ли не доставала до пола. Оный пол, вообще-то обычно чистый, в это время года (в конце апреля) был изрядно замызган из-за приносимой на обуви грязи, хотя официантка ежечасно подчищала его и подтирала, словно пытаясь вернуть заведению его доброе имя и былой блеск. Потрепанный портфель Мати валялся на полу возле стула, бежевая кожаная кепка лежала на столе, ее козырек тонул в лужице пива, кем-то пролитого. Возле кепки стоял стакан, наполовину заполненный водкой с апельсиновым соком, который грозил опрокинуться при первом неловком движении. Я отодвинул стакан на безопасное расстояние и кашлянул. Никакого впечатления. Положил руку на плечо Мати — тот же эффект. Мне стало его жалко. Особенно если вспомнить, кем он когда-то был! И теперь — в таком состоянии… Одновременно с жалостью я испытывал презрение, как мог человек так низко пасть? По правде сказать, я даже был зол. Почему Мати так опустился, почему сделался легкой добычей для насмешников и спесивцев, презирающих культуру, или — что было ни капли не лучше — для таких, как этот Карл, который считал творческих людей слишком инфантильными? Я знал, что ответил бы мне Мати: это его больше не интересует. И катитесь все, куда подальше!
Ну хорошо, пусть думает так, если хочет, но он мог бы принять во внимание, что нас, простых смертных, еще не подведших последнюю черту, волнует его судьба и то положение, в котором он оказался, что мы должны жить дальше с фактом его падения, оправдывать его и защищать. Унижения, выпавшие на его долю, невольно ложатся и на нас, заставляя страдать и испытывать крайнюю неловкость. Но еще больше меня бесил Карл. О-о, я прекрасно знал таких, как он. А как же иначе, благодаря своей должности, я вынужден был соприкасаться с ними каждый божий день, именно они, как правило, были объектом светской хроники. Гуччи и габбана, боссы и ролексы — все в нем отдавало деньгами, за всем тем, что он говорил, чувствовались самонадеянность и неколебимость, что дают, по его мнению, деньги. Как я пожалел, что у меня нет силищи АндресаВаргамяэ, я бы съездил по его глумливой физиономии, швырнул бы его на грязный пол. Да как он смеет? Да кто он такой? Перед ним величина эстонской культуры, наша звезда, наше знамя, что из того, что не в самом лучшем виде. Но сил у меня не было, и кроме того, я должен был думать о своем положении и работе. Обязанность журналиста-хроникера отражать скандалы, а не устраивать их. Карл наверняка еще пригодится мне в будущем, ибо в его жизни всегда случаются будоражащие приключения, кроме того, Мати не очень-то легко было защищать.
Тут в Мати появились признаки жизни, он забормотал. Однако в этом мычании даже самый доброжелательный человек не смог бы разобрать ничего вразумительного, или хотя бы разглядеть блестящие осколки быта, так что мои оскорбленное чувство и недовольство только росли.
Наконец Мати поднял голову. Его лицо было одутловатым, на красной щеке белел след от костяшек пальцев, глаза опухшие, взгляд мутный. Это лицо было примитивным, надменным и глупым.
“Ну что уставился?” — спросил Мати хриплым голосом, не уточняя, кого из нас он имел в виду.
“Это и есть ваш знаменитый писатель?” — повторил Карл свой вопрос, покачал головой с притворным сочувствием и махнул рукой официантке: “Бутылку водки “Горбачев”!”
Барменша со сладкой улыбкой протянула руку к холодильнику.
Мати встрепенулся. “Хи, глядите-ка, хи, глядите-ка, я — писатель! — закудахтал он, подражая курице, захлопавшей крыльями. — Я могу и покривляться, я не хочу водки за та-ак!”
“Нельзя ли потише, ишь, раскричался”, — одернула его другая барменша.
“Элли, ты, что же, не узнаешь меня?” — спросил Мати.
“Какая разница, узнаю я тебя или нет”, — ответила презрительно Элли, делая вид, будто очень занята перекладыванием сладких булочек и слоеных пирожков на витрине.
Мне стало страшно. Что происходит? Возможно ли это? И прошлое встало перед глазами.
