Роль. Анатолий Ледуховский: я не хочу, чтобы наша история выглядела, как дешевый сериал
Андрей Владимирович, читал, что вы не охотник давать интервью и не любите “серьёзных словесов” и “театрального пафоса”…
Знаете, порой сам себя слушаешь, и таким пафосным чувствуешь. Словом, не всегда выглядишь так, как хотелось бы. Всякое бывает.
К повести Бориса Вахтина “Одна абсолютно счастливая деревня” вы обращаетесь не впервые. Поставили спектакль по ней в еще 2005-м, потом вернулись к ней в 2010-м, и сделали спектакль, получивший Гран-при на одном из театральных фестивалей. Теперь очередная встреча. В новой постановке хотите что-то уточнить в отношениях с материалом или дискутируете с собою прежним?
В моей жизни есть несколько, точнее, три пьесы, к которым я постоянно возвращаюсь. Это “Маркиза де Сад”” Юкио Миссимы, “Венера в мехах” Л. фон Захер- Мазоха и “Одна абсолютно счастливая деревня” Бориса Вахтина. Три разных автора, темы, но почему-то они постоянно всплывают в моей жизни, словно них концентрируется нечто особенно важное, при том, что военная тема, как в прозе Вахтина, не очень мне близка. Это была моя первая и, думаю, последняя встреча с войной, очень меня тронувшая. Сделав первую “ Счастливую деревню”, я думал, что все этим и ограничится, но жизнь распорядилась иначе. Я крайне редко ставлю то, что хотел бы, потому что, как бы это не показалось странным, ты находишься на работе, а театр — это тоже работа, которую кто-то тоже должен делать. В своем театре я могу ставить то, что нахожу интересным и нужным, а когда тебя зовут в чужой, как говорю, театр, когда ты со стороны, тут у тех, кто зовет, свои планы, связанные с тем, что этому театру сейчас нужно. И если они ищут что-то по-настоящему искреннее, доброе, душевное, человечное, тогда может возникнуть идея и про Вахтина с его “ Счастливой деревней”, и память про спектакль по ней Петра Наумовича Фоменко, который, однажды стал, кажется, единственным, кто к этой повести обратился. Я и сам узнал о ней после его спектакля.
Что останавливает тех, кто не решается сейчас на постановку “Счастливой деревни”?
Во-первых, все боятся сравнения с великим спектаклем Фоменко, во-вторых, материал очень непростой, найти к нему ключ очень сложно. Мне кажется, что в первой постановке я его нашел, но в другом театре это получается иначе — новые артисты, которые всегда приносят что-то своё, что-то меняющие новые детали и подробности. Как правило, новый спектакль — это и обновление, и исправление ошибок предыдущей постановки. Только выпустив его, можно понять, насколько угадал или ошибся.
Повесть Вахтина называют самой великой утопией в русской литературе ХХ века. Утопию на сцене поставить, может быть, можно. Но как поставить нежность, которою “Одна абсолютно счастливая деревня” просто пропитана?
У Фоменко-то как раз и получилось поставить нежность. В нашем случае она прорастает сквозь знакомую и привычную душевную непричесаность какую-то, нечуткость, невнимательность, неумение слушать . Мы все время греемся мечтой, что завтра житься будет лучше. А живем-то сегодня. Если у Фоменко Полина влюблена в Михеева сразу и навсегда, то у нас она до момента его потери не понимает, что это было ее единственной любовью, и тоже навсегда, что больше ей никто не нужен. На самом деле, это очень по-русски, когда все время думаешь: нет, обязательно есть что-то получше — и работа, возможно, и возлюбленный, и судьба. Это вообще в нашем менталитете думать, что где-то живут лучше, чем ты. Так что, скорее всего, мы в нашем спектакле идем обратным ходом.
По поводу “Одной абсолютно счастливой деревни” кто-то сказал, что сейчас она нужна не столько тому, кто ее знает, сколько тому, кто ее не знает. Девушке с выкрашенной синим прядью, подростку с наушниками — им ее для себя открывать…
Не знаю, не уверен, нужно им это или нет? Вообще-то, я глубоко убежден, что все, что человеку нужно, его обязательно находит. Другое дело, хочет ли этого сам человек. Я не склонен говорить о девочках с синими прядями или мальчиках с выбритыми висками так, будто они не подозревают о чем-то самом главном. Каждый из нас в нежном возрасте, я в том числе, отращивал кудри до плеч или выбривал виски. Я этот возраст хорошо помню, а когда ты ежедневно работаешь с молодыми ребятами-студентами, то волей-неволей вспоминаешь, чтобы не терять способности говорить с ними на одном языке.
Конечно, было бы хорошо, если бы молодежь откликнулась, нашла в спектакле то, чего в ее жизни еще недостаточно, ту же нежность. Но никогда не знаешь, как выйдет. Думаю, заигрывать с молодежью — дело последнее, кроме отторжения, это больше ничего не вызовет. Конечно, я думаю, как сделать, чтобы эта лирическая, сентиментальная, даже простая и расхожая история любви, зацепила, не выглядела, как дешевый сериал. Хотелось бы, чтобы те, кто придут на спектакль, молодые ли или немолодые, просто сосредоточились. А театру положено заниматься как раз этим, помочь сосредоточиться.
