Они шли из одной смерти в другую. О фильме Константина Хабенского “Собибор”
Была у него мечта: приобщиться к творчеству профессионально, и мечта эта, вообразите себе, сбылась: после войны, после лагеря смерти, побега, штрафбата, тяжелейшего ранения добился-таки Печерский достойного положения — должности администратора в Театре музыкальной комедии города Ростова-на Дону. Но счастье, как известно, длится недолго: вскоре оказался он безродным космополитом, изгнан был из театра, пять лет жил на иждивении жены, а потом уж, после смерти Сталина, стало как-то совсем не до искусства, устроился на завод и не роптал. Подвиг его не особенно превозносился, его даже не отпустили в Нюрнберг свидетелем, не того полета птица, чтобы летать за три моря, ордена не дали, ограничились медалью.
Но это все в реальности, а мы сейчас говорим о фильме художественном, о лагере смерти, в котором этот человек устроил единственное удавшееся восстание.
В этом фильме — режиссерском дебюте Константина Хабенского, где он сам сыграл главную роль, есть два ключевых эпизода. В первом начальник лагеря (Кристофер Ламберт) рассказывает, что до войны любил без памяти девушку-еврейку, но отец запретил ему на ней жениться, и девушка уехала в Америку. И вот, лишенный любви, он решил отомстить отцу зверствами и бесчинствами, творимыми им в лагере смерти.
И второй эпизод — где герой Хабенского на вопрос влюбленной в него девушки: зачем, зачем нужны были эти страдания, эти смерти и эта кровь? — отвечает: для того, чтобы мы встретились.
Убеждена, что эта рифма эпизодов нужна была режиссеру для простой, важной и современной мысли: там, где нет любви, там, где человек лишен этого чувства, он неизменно, неизбежно превращается в зверя, готового затравить, забить, уничтожить всякого, кто слабее его. Всё, что не движется любовью, непременно движется злом и ненавистью.
Это фильм не о войне
Это фильм не о войне и не о лагере смерти. Он для этого слишком красив, эстетизирован, композиционно изящен. Изысканные женщины сходят с поезда, им обещают душ после двухдневного пути, они обнажаются, входят в “душевую”, и их прекрасные тела превращаются в трупы, красиво и грациозно уложенные на полу. В окошко разглядывает их агонию человек, у которого отнято право любить.
Скорее, это история живописи, история о том, что настоящее искусство вытекает из страдания, пишется венозной кровью создателя картины.
Да, формально нам рассказывают о человеке, поднявшем восстание в лагере смерти. Но, думается, он, этот самый человек, прекрасно знает, что ведет людей на другую верную смерть. Задуманное осуществилось лишь частично, лишь небольшую часть охраны удалось уничтожить: бегущих по открытому пространству людей косит пулеметчик с вышки, они устилают своими трупами дорогу бегущим за ними, они наваливаются под огнем на надежные и запертые ворота, которые может свалить лишь гора убитых человеческих тел. Вырываются на свободу только самые сильные, те, кому повезло, за жизнь которых заплатили другие, менее везучие и более слабые. И куда же они бегут? Почти всех их (этого нет в фильме, но нам это хорошо известно) либо зверски убьют, либо вернут в лагерь местные жители; уничтожат и тех, кто не решился на побег. А пятьдесят три выживших?!! Мало?!! Их возьмут к себе партизаны, они будут совершать подвиги, и только потом уже они пойдут в штрафные батальоны и советские концентрационные лагеря…
Нет, это фильм современного человека, снятый для современных людей. О том, что вне любви есть только одно счастье, одна радость — унижать и топтать другого человека. Так было всегда: кто-то будет идти по первому сорту, а кто-то — по второму. И это ужасно весело — куражиться над тем, кто относится к людям второго сорта. Можно его запрячь в тачку и стегать кнутом, как лошадь; можно пороть и требовать, чтобы он громко и красиво считал удары, а не будет достаточно ярко артикулировать цифры, так счет можно начинать сначала; можно облить спиртом и поджечь и хохотать над живым пылающим факелом.
Власть, помноженная на безнаказанность, растлит кого угодно. Нет предела униженности, нет дна у бездны, в которую падает человек с камнем страха, привязанным к ногам. И неутолимо сладострастие, которое дает власть над униженным и растоптанным человеком.
Мы живем, под собою не чуя страны
Эта строчка Мандельштама мне всё чаще приходит на ум, когда я думаю о справедливости, о морали, о чести, о риторике, о демократии. В любой стране и в любое время можно запугать человека и превратить его в убийцу или в убиенного — лишь бы нашелся тот, кто хочет властвовать, лишь бы нашлись те, кто хочет подчиняться; убийца всегда будет ссылаться на тяжелое детство, на отнятую любовь, на законы военного времени, позволяющие любого пустить в расход, да еще сфотографироваться над его трупом, а затравленный будет ссылаться на свою беспомощность.
Собибор — это гиперболизированная метафора нашей жизни, странное слово, которое катаешь во рту как косточку, не в силах его разгрызть. Собибор — это когда можно веселиться, стреляя в живых людей (обязательно ли пулями? есть множество способов расправы, не нуждающихся в оружии; морально убивать легче и приятнее, главное, руки-то остаются чистыми). А как приятно судить, как приятно выносить приговор, зная, что нет, на самом деле, ни суда, ни следствия.
“Я человек порядочный”, — говорит самый омерзительный персонаж Чехова.
Есть такая традиция: в фильмах о войне фашисты всегда жирные, омерзительные, беспрестанно жрущие и пьющие, а заключенные лагерей изможденные и еле дышащие. Хабенский избегает такой оппозиции: и с той, и с другой стороны самые обычные люди, только одни охотно убивают других и хохочут, а в финале другие убивают убийц, тихо убивают, не поднимая шума и не хохоча.
В фашистских лагерях некому было жаловаться, только самим фашистам, сложных ходов не было; в советских лагерях можно было писать жалобы на лагерное начальство, жалобы возвращались лагерному начальству на рассмотрение. То-то было смеху!
Нельзя создать фильм о лагере смерти, не зная будущего, не зная, что ждет заключенных, которые вырвутся на волю. И именно это знание вносит существенные поправки в произведение Хабенского, заставляет его отказаться (в чем его уже упрекнули некоторые критики) от “духоподъемности” главного героя, от кипения его возмущенного разума; Хабенский показал героя, который больше не мог этого терпеть. Не мог! И узнав (это тоже существенная деталь) что фашисты, отступая, уничтожают свои лагеря, решил повести людей за собой на иную гибель, дав им иллюзорный шанс на выживание.
История, конечно, никого и ничему не учит. Но живя здесь и сейчас, мы с помощью “Собибора” можем подумать о том, есть ли вокруг нас колючая проволока, пропущен ли по ней ток, комфортно ли нам жить, встречаясь взглядом с “вороненым зрачком конвоя”.
Мне запомнилось румяное красное спелое яблоко, которое протягивает начальник лагеря герою Хабенского. Тот говорит, что доволен лагерным питанием, и яблочка не хочет.
Хочется яблочка? Очень хочется! И соблазн велик.
