„Чувствую, что катарсис войны еще впереди“: мнение украинского режиссера Марины Горбач

Украинский режиссёр Марина Эр Горбач весьма достойно представила национальную делегацию в Карловых Варах, показав в программе „Горизонты“ мощную драму „Клондайк“, повествующую о первых месяцах войны на Донбассе. В период краткого пребывания Марины в Чехии мы успели задать режиссёру несколько вопросов о работе над картиной и ситуации в оккупированной Украине.

— В последние несколько лет появилось сильное поколение украинских кинематографистов, показывающих картины хорошего европейского уровня. С чем Вы связываете столь интенсивный подъём украинского киноискусства?

— Мне кажется здесь есть несколько факторов. Во-первых, за последние 6-7 лет появилось новое поколение авторов, которые никогда не жили в Советском Союзе. Я жила. Это имело в меньшей степени влияние на формирование моего характера и сознания — я была ещё в начальной школе, но я видела людей, которые носили красные галстуки, я знаю, что такое купон и что такое менять бензин на молоко. Я всё это помню. А наши молодые режиссёры выросли уже в свободной стране, их сознание формировалась в знании украинской культуры, и украинского менталитета, и европейского, и американского — то есть, мирового. В них я не вижу микса украинского и российского, я вижу в них сочетание украинского и мирового. С 2011 года стало появляться много копродукции, режиссёры начали участвовать в питчингах. У людей появилась возможность полноценно думать о серьёзных партнерах в копродукции и находить их. Так что, мне кажется, здесь несколько факторов сыграло роль.

— Вы показывали картину в разных странах мира до 24 февраля 2022 года. Было ли очевидным для зрителей, что военная эскалация на Донбассе — это лишь пролог к глобальной катастрофе? Или же они восприняли это как локальный конфликт?

— Вообще картина возникла как определённый article message. Мы так это позиционировали. Зрители за рубежом восприняли это как произведение искусства, которое, так или иначе, повествует о том, что на границе Украины и России происходит локальный междусобойчик. Мне кажется, всё было на таком уровне. В мире не было ответной реакции в то время: не было ни санкций, ничего того, что есть сейчас. Как отреагировала мировая общественность на аннексию Крыма? Абсолютно никак. И я как человек, имеющий некую интуицию художника, понимала, что такое игнорирование вопроса давало возможность и открытый сценарий масштабирования конфликта. Я это чувствовала, и меня это всё время волновало. Потому что всё, что показано в „Клондайке“ и выглядит как пророчество, то, о чём люди спрашивают „Как вы об этом могли знать?“ — это на самом деле всё было ещё тогда, только масштаб увеличился. Вот и всё. В Санднсе мы были показаны в программе „Дискавери“. И там богатые зрители писали нам отклики в формате онлайн-вечеринок — для них вообще было открытием, что где-то на границе Украины и России стреляют. А когда был показ на Берлинале, европейская аудитория восприняла это совсем по-другому. Им всё-таки это ближе. Не скажу, что для европейцев это был определенный шок, но оцепенение какое-то было. Это чувствовалось. Нам было необходимо рассказать миру о том, что не просто идёт война между Украиной и Россией, а о том, что это в итоге повлияет на всю Европу, как минимум. Мы пытались именно так донести свою мысль.

— Параллельно в одно и то же время на свет родились две картины о войне на Донбассе — Ваш „Клондайк“ и „Видение бабочки“ Максима Наконечного, где в центре сюжета стоит женщина, вынашивающая жизнь. Как Вы думаете, почему это произошло и какова истинная роль женщины на этой войне?

— Это очень интересно. Когда я питчила этот проект, Максим Наконечный был экспертом в жюри. Будучи дебютантом, он сидел в комиссии и ставил нам оценки. А у меня всё просто. Я женщина, я понимаю, что такое быть мамой, какова физиологическая ценность этого процесса. Я понимаю, что у всех солдат, которые приходят воевать, тоже есть мамы и жёны. И для меня финальная сцена, где героиня рожает ребёнка — это главный посыл фильма. Хотя многие считают, что это странно выглядит в контексте войны. Возможно, но надеюсь, что в нашем фильме это не звучит пафосно. Мне кажется, это звучит по-настоящему. Это, собственно, всё то, что мы хотели сделать — преподнести жизнь, которая принадлежит женщине: она является символом самой жизни и нет ничего ценнее жизни человека. Я так это чувствую, это было сделано инстинктивно. Я с самого начала знала, куда хочу привести моего зрителя.

— У Вас на картине были консультанты из Донбасса. Скажите, что, помимо факта самой авиакатастрофы, который лёг в основу истории, взято Вами из реальной жизни — детали, ситуации, герои — и какую помощь оказывали Вам консультанты?

— Я шла за драматургией катастрофы. Катастрофа с малазийским боингом произошла 17 июля — это День моего рождения. Так иногда бывает, что вся электрика сходится в одном моменте. Мы были в Одессе и нас даже пытались эвакуировать в Турцию, так как мой муж гражданин Турции. Так исторически случилось, что я много лет живу в зоне сейсмической опасности. Землетрясение — это тоже большой стресс для человека. И я хорошо понимаю логику людей, которые живут под бомбами. Они не думают: „Ага, нас тут будут убивать — мы посидим, подождём“. Так это не работает. Всегда думаешь, что это было в последний раз. Когда начали бомбить Киев, все начали обращаться к соцсетям, потому что думали, что никто ничего не знает, сейчас все нас услышат и помогут. Но на самом деле так не получается. Поэтому я понимаю психологию людей, которые ведут себя как в нашем кино, не желая покидать родной дом. С жителями Донбасса я консультировалась по вопросу быта. Люди подсказывали нам определённые детали. Я сама в последний раз была на Донбассе до 2014 года. И мне нужно было быть максимально правдивой. Тем более, что мы создавали село Грабово — подлинное село. Мы работали с Институтом географии, который помог нам найти в других регионах страны схожую локацию. И мне было необходимо подтверждение людей, живших там, что у нас всё достоверно. Я обращалась к ним как к экспертам, показывала: вот так это выглядит? Точно? Посмотрите! Конечно, личные истории тоже подключались. Мы работали над диалектом. Наша актриса Оксана Черкашина — она из Харькова, поэтому ей эти нюансы известны. Олег Щербина из Кривого Рога. Сергей Шадрин из Жашкова, это Черкасская область, но он тоже прекрасно знает украинский язык и его нюансы в регионах. Благодаря плотной работе с консультантами я обретала уверенность в том, что для людей Донбасса этот фильм будет родным — это было важно. Возможно, раньше им и не нужно было кино, которое рассказывало бы о них в таком русле. Но в тот момент, когда я с ними общалась, я понимала, что им это очень нужно. Их оскорбляла российская культура в Киеве в тот момент, когда у них на Донбассе уже была война. Там известное высказывание: „Вы слушаете русскую музыку до первого прилёта в ваше окно“. Его нет в нашем фильме, но оно есть в сердцах людей, которые помогали нам с комментариями. Для меня это общение было действительно мотивационным. Я хорошо знаю людей из украинский сёл. Очень важно быть достоверным, особенно когда говоришь о реальных событиях. Мы много работали с архивом. Многие наши консультанты сразу, как всё началось, поехали в Австралию. Видимо, люди, которые один раз пережили оккупацию, они стараются поехать так далеко, как только возможно. А некоторые из тех, кто помогал нам делать картину, в данный момент воюют в ВСУ.

— Вы как художник предчувствовали, что неизбежна гигантская война, которая, по сути, уничтожит две страны?

— Я — да. Я не тот режиссёр, который вдохновляется войной. Я вообще не про это. Но это тема, мимо которой было сложно пройти. Мало того, я — мама. Я не могу не думать о будущем своих детей глобально, не только на территории Украины. Потому, что даже сейчас тема войны воспринимается полярно. Мы не можем сказать, что все однозначно отреагировали, осудили и закрыли небо в первый же день — этого не произошло. Я понимаю, что у меня нет ракет и я не могу это остановить. Но я и промолчать не могу. Это мой личный вызов. Для меня это была такая психотерапия в борьбе с ощущением того, что происходит нечто необратимое, великая катастрофа. Игнорирование трагедии даёт возможность её масштабирования. И я чувствую, что катарсис этой войны ещё впереди. И я всё время думаю о том, сколько ещё людей пострадает. И о том, какова психология политиков, которые начали эту войну. И до масштаба какой катастрофы может привести их мотивация. Человечество уже не раз проживало окончание цивилизации. И думать об этом мне, конечно, очень страшно. И для моей собственной психики это непродуктивно. Но мурашки, которые бегут проходит по спине, никуда не уходят. И отключить их невозможно...