Украинский режиссер Алиса Коваленко: я осознала, что не хочу снимать - реальность была намного сильнее, чем кино

Украинский режиссёр-документалист Алиса Коваленко - хрупкая девушка без страха и упрёка. Когда началась война, Алиса отправилась добровольцем на фронт. Спустя четыре месяца она вернулась, чтобы завершить работу над картиной, которую снимала несколько лет. Её пронзительная лента „Мы не погаснем“ буквально разорвала в клочья искушённую публику на 73-м Берлинале. История пятерых подростков, живущих в прифронтовой зоне, нынче оккупированной российской армией, рассказанная с большой нежностью и любовью к героям, была удостоена Специального упоминания жюри на прошедшем недавно кинофестивале „Артдокфест“ в Риге.

- Ваша военная биография началась ещё в 2014-м, когда Вы, снимая свою первую картину, попали в плен к россиянам. Расскажите, как Вам удалось выбраться на свободу?

- Я сначала снимала в Донецке, это было очень опасно. Никому никакую аккредитацию не давали. Я поняла, что могу снимать только на украинском кусочке территории. Мне дали совет иностранные журналисты: „Если что, говори что ты RT, а пропуск забыла в отеле“. И я так делала, но было понятно, что два-три раза прокатит, но потом всё равно заподозрят неладное. Я поехала снимать ребят, украинских солдат на украинском блокпосте, который, по сути, был в окружении. Чтобы туда доехать нужно было проехать 5 сепаратистских блокпостов, и выехать, соответственно, тоже. И когда я выезжала (а никакого транспорта уже кроме такси тогда уже не было), таксист, который меня вёз, на первом же блокпосте сказал: „А она с украинскими военными“. И всё. Меня вытащили из машины. Они конечно думали, что я снайпер. Меня поставили к парапету, били по ногам и говорили: „Она не плачет, она точно снайпер!“. А меня буквально парализовало. Вообще ничего не чувствовала - никаких эмоций, полный паралич. Я поняла: всё, п...ец. И думаю: может надо заплакать? Но нет никаких эмоций, как будто их стёрли. Я начала складывать пазл в своей голове, готовясь, что я буду им говорить, чтобы не выдать военную информацию. Я очень долго молчала, они очень злились, пугали меня чем только могли, что к родителям поедут, что поедут к семьям ребят-солдат, потому что многие были из Донецкой, Луганской областей. Была сплошная манипуляция - хороший-плохой полицейский. Я хороший - давай ты лучше говори, а то придёт плохой - тебе уши отрежет. Четыре дня меня продержали в плену. Но поскольку обо мне знали все иностранные журналисты, я тогда была уже вместе со Стефаном. Стефан узнал, что я в плену и сказал об этом Пономареву («народный мэр“ оккупированного Славянска - прим. автора). Пономарев понял, что все иностранные журналисты знают, что я в плену, поэтому убить меня было для них проблемой так как вся иностранная пресса бы написала что убили режиссёра-документалиста. Никаких доказательств моей связи с армией у них не было. Они мне пытались подкинуть какой-то список - сначала забрали у меня все вещи, а потом говорят: „Вот, у неё бумага“. Я говорю: „Это не мой почерк. Давайте откроем мой блокнот и сравним“. В общем они целый час пытались на меня повесить, что я якобы какую-то информацию сливала, но у них ничего не получилось, не дожали. Я даже не понимаю почему. И потом меня отпустили. Тогда они ещё хотели чтобы пресса о них писала не слишком плохо. Они же всех аккредитовывали. Потом они поняли, что не могут обмануть иностранную прессу, потому что иностранная пресса видела, что происходит на самом деле.

- Картина „Мы не погаснем“ восхищает тем, что ни в одном кадре её повествования не проскальзывает конъюнктура или манипуляция. Расскажите, как Вы нашли для себя этот способ рассказать о войне через судьбы детей прифронтовой зоны?

- Всё началось с того, что я встретила журналиста Валентина Щербачева. Он рассказал мне о своей мечте повести в Гималайские горы детей из прифронтовых территорий, которые мечтали бы о путешествиях, но у них не было такой возможности. И у него родилась идея создать такой проект терапия через приключения. Валентин вообще очень много работал с детьми, делал для них различные социальные проекты, развивал детский спорт. И его идея с поездкой в Гималаи показалась мне настолько прекрасной, что я захотела в этом поучаствовать. Мы начали вместе думать как правильно реализовать этот замысел. На Донбассе мы начали снимать ещё в начале 2019 года. И тогда я поняла, что это будет фильм совсем не про экспедицию, не про поездку в Гималаи и не про терапию, а про силу мечтаний. Про то как они могут освещать даже самые тёмные моменты жизни, когда свет горит внутри тебя. Я поняла что будет фильм о том, что, где бы ты ни был - ты можешь мечтать, находить приключения, менять свою жизнь, свою судьбу. Я не хотела делать грустный фильм о том, как всем ужасно жить. Да, это серое место. И подросткам там намного сложнее чего-то добиваться, бороться, верить в себя. Но они борются. И тема борьбы была для меня очень важной - как, несмотря ни на что, жить, развиваться, верить в мечты. Это кино о покорении своих внутренних гор. Мы все, в течение жизни, поднимаемся на какие-то вершины. Казалось, что всё будет прекрасно у них, всё сложится. Война всё разрушила, поменяла многие мечты. Не только у наших главных героев. Поэтому наш фильм получился и о разрушенных мечтах.

- Как это не парадоксально, для некоторых героев Вашей картины, война стала катализатором реализации их планов. На Ваш взгляд, смогли бы девочки так быстро достичь своей цели в мирное время, живя в этой станице?

- Я думаю их путь был бы другим. Но я видела как они менялись, росли, больше начали верить в себя. И я думаю они бы все равно добились своего. Просто на это ушло бы больше времени.

- Как Вы нашли своих героев?

- Валентин много рассказывал о проекте на местном телевидении и радио, приглашал ребят принять участие в конкурсе. Мы связывались со школами. Дети писали письма, где рассказывали о себе. Я прочитала все письма, которые приходили Валентину. И дети, которые стали в итоге героями фильма были, наверное, самыми мотивированными, в них было больше всего энергии.

- Как жила эта станица до военного вторжения в 2014-м году?

- Станица была прекрасным местом. Это пригород Луганска с очень красивой природой. Там леса, прекрасная экология. Кто-то из жителей работал в Луганске. Многие выращивали овощи и продавали их в Луганске. После начала оккупации станица начала загибаться. Они оказались оторваны от цивилизации, потому что путь на Луганск был отрезан. Дорогу разбили. Чтобы доехать до большого города типа Лисичанска нужно было три часа тарахтеть по колдобинам и ямам. Они оказались в изоляции, и жизнь стала хуже. Луганский регион сам по себе был непростой. Вокруг шахт были выстроены городки, где жили шахтёры и их семьи. Многие шахты должны были закрыть. Одну шахту начало затапливать. Ещё до войны мы проголосовали за закон, по которому все шахты должны были закрыть через 10 лет. Что бы вообще произошло с этим местом? Оно умирало. В школе, где учился один из наших героев - Андрей, в Золотом 4, они даже не могли набрать детей в первый класс - детей не было, все выехали. Большая часть населения, те, кто остался – это пенсионеры. Начиная с 2014 года, люди постоянно уезжали, Золотое-4 практически находилось на линии фронта. После полномасштабного вторжения за март месяц выехали практически все. Полномасштабная война ускорила смерть этого места.

- Есть ли там, среди оставшегося населения, сторонники российской власти?

- Не думаю, что многие восприняли российских военных, как спасателей. Но у многих мозги были уже пропитаны этой пропагандой, которая велась и до 2014-го года, и после. И чем старше поколение, тем всё хуже. В Станице была проблема с телевышкой, и украинские каналы там не транслировались. Молодое поколение не смотрит телевизор, но большинство жителей категории 50+ смотрели российское телевидение. Они не подвергали сомнению то, о чем им рассказывал канал Луганск 24 (пропагандистский телеканал ЛНР). В голове у них Советский Союз. Кто-то из тех, кто был раньше проукраинским - переобулся. Кто из страха, кто по убеждениям. К примеру, директриса одной из школ, приехала из Луганска, который давно уже был в оккупации, и стала нести жёсткую пропаганду, ломать подростков. Ведь подростки там - самое проукраинское ядро. Первый урок в школе - Поговорим о главном, где им рассказывают о том, как нужно любить Россию. Там много бреда, сюрреализма, а ля оруэлловские минутки ненависти, поэтому подросткам там сложно. Все подростки настроены проукраински, но многие боятся высказывать своё мнение. Потому что в этом случае сотрудники ФСБ могут прийти домой, проверить семью. Когда наша героиня Лера выехала с оккупированной территории, через несколько дней к её родителям пришли фсбшники. Всех проверяют, с кем-то проводят беседы.

- Из всех всех ваших героев самое сильное впечатление на меня произвёл Руслан. Приятный, скромный парень, который пишет талантливые стихи и здорово читает рэп. Можно ли где-то в Интернете найти его композиции, например „Гетто“ - очень сильный трек, звучащий в вашей картине?

- Нет, к сожалению, его записей нет в Интернете, потому что он очень стеснительный парень. Он говорил: „Я надеюсь, что этот проект меня раскроет“. Он свой рэп в принципе стеснялся читать и вообще постоянно сомневался в себе. Был страх что ничего не получится, что нет таланта, способностей. У него простая семья, родители работали на шахте. И все его друзья шутили что твоя судьба - шахта или полиция. И у него было много друзей, которые читали рэп, но через 3 года пошли работать на шахту. Но Руслан идти на шахту не хотел. И он поступил в институт на факультет IT-технологий. Он прекрасно разбирался в компьютерах - нам пришлось, к сожалению, эту линию вырезать. Он даже одно время зарабатывал деньги, комментируя компьютерные игры. Когда папе не платили деньги на шахте 4 месяца, Руслан кормил всю семью, комментируя игры, и семья за счёт этого смогла продержаться. Но Гималаи действительно раскрыли его. Он шёл быстрее всех, летел словно птица. Он был там действительно счастлив, открыт, у него не было никаких зажимов. Когда началась полномасштабная война, мы предлагали его семье выехать. Но они были убеждены в том, что оккупация их не коснётся, ВСУ их защитит. День за днём мы их уговаривали, но они верили в лучшее. В итоге они попали в оккупацию. Сегодня с Русланом и его семьёй нет никакой связи.

- На Берлинале вместе с Вами приехал Андрей - самый комичный и вместе с тем трагический персонаж фильма. Он мечтает быть инженером, но отец его постоянно жёстко критикует, подрывая его веру в себя. Насколько этот конфликт реален, или же Вы просили их „поддать газку“ для драматургии фильма?

- То, что вошло в наш фильм - это light version того, что регулярно происходит между ними. Но на самом деле, отец Андрея - хороший человек и хороший отец. Просто на Донбассе есть жёсткое понятие о том, что мужик должен быть сильным. И Вова, воспитывая Андрея таким образом, готовил его к реальности, где мальчик должен быть сильным, должен быть готов к тому что жизнь может быть жестокой. На самом деле Вова очень любит Андрея. Но философия его жёсткого воспитания обусловлена тем, что жизнь на Донбассе никогда не была лёгкой. Ты должен выживать, быть сильным, а если ты чувствительный, ранимый, мечтательный - выжить будет сложно. Я это знаю по своему воспитанию - мои родители в детстве тоже не часто проявляли эмоций по отношению ко мне, в 90-х жизнь в Запорожье была непростой, и в этой реальности эмоции делают тебя слабым, уязвимым. Это ещё и наше тяжёлое наследие советского общества.

- Один из ваших героев - Илья - мечтает быть актёром, а в итоге идёт в полицию. На Ваш взгляд, если бы не война, он мог бы стать актёром?
- Его переубедили бабушка и родители. У него была очень сильная мотивация. Не могу сказать что в нем сразу просматривался очевидный актёрский талант, но в нем было много актёрских качеств. Он активен, открыт, контактен. Но ему не хватало уверенности в себе, были зажимы. Но, я думаю, в институте ему бы помогли снять эти зажимы. Но в его семье думали так: Киев - это дорого, у нас не хватит денег, а если он не поступит, реально ли это, и вообще насколько это все серьёзно... Они боялись, что не смогут его обеспечить финансово. Мне очень жаль, что он даже не попробовал. Мы с ним много раз говорили об этом. Я говорила: „Илья приезжай, будешь жить у меня“. Но он отвечал: „Моя семья меня в этом не поддерживает, не верит, что у меня что-то получится. Может быть ещё попробую когда-нибудь, но не сейчас…“ И вот он остался на территориях, которые теперь в оккупации и связи с ним нет.

- Где в Вашем фильме грань между правдой жизни и режиссёрской волей?

- Это очень сложный вопрос. Большая часть материала была снята спонтанно и это была чистая реальность. Были моменты, когда я вообще ничего не снимала - я проживала с ними эту жизнь, чтобы понять, что для них действительно важно. Я могла три дня снимать одну сцену, наблюдая эту жизнь. Но, ты не можешь сидеть 5 лет и ждать кадр, иногда ты должен моделировать драматургию картины, базируясь на той реальности, которую ты знаешь. Я анализировала быт этих героев, ту реальность, в которой они жили - когда ты её настолько хорошо знаешь, потом тебе проще уловить какие-то моменты, зафиксировать их. А если ты приедешь и начнёшь снимать галопом по Европам, ты не дашь этой реальности течь как река. Были какие-то эпизоды, которые я наблюдала многократно, живя с ними. То есть были какие-то повторяющиеся моменты в жизни этих людей. Например, диалоги Андрея с отцом происходили регулярно и по интонации они всегда были такими как у нас в картине. Иногда ты просто понимаешь что может быть вот эта сцена - она является частью той реальности, которую ты наблюдал, не снимал. Что касается сцены, которая вошла в наш фильм, я попросила тогда Володю помочь Андрею с мотором. Я не знала, что конкретно будет происходить в этой сцене. Но у них такие ситуации происходят постоянно. Или ты можешь подойти и сказать - вот вы об этом говорили, давайте вы снова поднимете эту тему. К примеру, диалог Ильи с бабушкой про его будущее. Он повторялся многократно. Разговоры про полицейскую академию и актёрство шли постоянно. У нас не вошли в монтаж сцены, где он общается со своими друзьями, которые говорят, что уже нечего делать, всё закрыли и они пошли в полицию. И его актёрство в материале тоже было. Он ходил в кружок много лет. Вся стена его комнаты была завешана актёрами из сериалов, он собирал постеры, вырезал. Но мы не могли делать трёхчасовой фильм. Ушли целые линии, которые в процессе съёмок казались нам важными. Вообще это был самый сложный монтаж в моей жизни. Там столько было прекрасных сцен, нежнейших, которые просто как куски тела от себя приходилось отрезать, потому что это уводило нас в сторону, либо какой-то герой начинал перевешивать, терялся баланс. Мы хотели соткать эту мозаику, где одно перетекает в другое. Нам хотелось создать из их образов портрет поколения, потому что у них очень много похожих проблем. Но в то же время все они уникальны. Хотелось показать универсальность каких-то проблем, из-за этого пришлось рубить по-живому. у нас не вошло огромное количество материала. Из того, что мы сняли можно было сделать 5 фильмов.

- Что особо ценного, на Ваш взгляд, выпало из монтажа?

- У нас была в материале тема, которую в итоге убила полномасштабная война - это тема шахтёрского региона. У нас было очень много сцен о том, как там всё умирает. Как затапливает шахту. Вова - папа Андрея - работает на шахте, которая наполовину затоплена. И это была большая экологическая опасность в регионе, потому что, если грязная вода поднимется выше определённого уровня - она может загрязнить все источники воды. То есть, этот городок мог вообще умереть.

- Это затопление происходит ввиду каких-то естественных процессов, или это следствие войны?

- В 2014-м году, когда часть Луганской области была уже оккупирована, в шахту попал снаряд. Потом её неправильно закрыли (когда закрывается шахта нужно соблюдать определённые правила). Из-за этого вода начала поступать в одну из шахт, а там все шахты связаны между собой - это одна инфраструктура. По тоннелям можно выйти из одной шахты в другую. И вода начала приходить, они начали её качать. Потом несколько насосов потонуло. Одно время я вообще хотела делать фильм о том, как спасти это село - снимать 10 лет, наблюдать. Хотела привлечь какие-то экологические организации. Потому что это затопление могло загрязнить весь Северский Донец. И у меня в картине эта тема присутствовала через детей, через их разговоры о том, что всё будет отравлено и мы все утонем. Но в итоге тема умерла. После 24 февраля это стало не важно. Когда началось полномасштабное вторжение, я ушла воевать и посмотрела черновой монтаж уже вернувшись с фронта. Я смотрела и ревела, глядя на все те места, которых больше нет - всё в оккупации. И на тот момент трое из пяти героев были уже в оккупации. Мне было очень сложно найти дистанцию, баланс, потому что слишком много эмоций накатывало. Бывало так, что мне требовалось несколько дней для того чтобы смириться с необходимостью вырезать ту или иную сцену. Настолько было тяжело расставаться с какими-то моментами в этом фильме, ведь каждому нужно было дать голос и вместе с тем выстроить общую драматургию. Для меня всё было очень ценно. Я дала себе зарок никогда больше multi character story.

- Последний год на фестивалях с успехом показываются игровые и документальные картины о войне, многие из которых были сняты ещё до полномасштабного вторжения. Не получится ли так, что мир после окончания войны будет по прежнему ждать от украинского кино только военных картин?

- Нам помогло то, что наша индустрия очень интенсивно развивалась ещё до войны. Когда у тебя в стране идёт война, сложно не думать о ней и не рефлексировать, тем более, что драматургически это сильная тема. И это конечно опасность для авторов. Но я скажу про тенденции. Помню были мы на каком то питчинге и много наших проектов были про 90-е годы. То есть, выросло определённое поколение и пришло время рефлексии об этом прошлом. Да, конечно, опасность того, о чём Вы говорите, есть потому что это всё происходит перед глазами и оно словно вытесняет всё остальное из твоей системы координат. Но если посмотреть, к примеру, фильмы из Сирии, у них даже военные истории очень разные. Это нормально что у нас будет куча фильмов про войну - нам этого не избежать, важно чтобы спектр этого кино был широким. Но вот что мне действительно не нравится, так это то, что несколько лет назад у нас резко пополнилось количество режиссёров-документалистов, которые думают что это так просто - взять и „снять документалку“. Это бесит! В этом нет потребности сказать что-то очень важное, никакой личной мотивации, для них это лишь поле возможностей, трендов. Я помню мы когда учились с подругой Любой в 2011-м году на курсе „Документальное кино“ в Университете им. И.К. Карпенко-Карого, все считали что там учатся какие-то зануды и вообще это не интересно. Операторы не хотели с нами снимать документальное кино - они хотели в Канны на красную дорожку. Один оператор, с которым мы работали, сказал мне: „Я не буду тратить на тебя матрицу Марка2 чтобы столько часов снимать“. У нас как-то была смешная история с Любой. Мы пришли в кинотеатр посмотреть какой-то авторский французский документальный фильм. Заходим в синий зал, а там сидит одна бабушка храпит, другая бабушка хрумает оливьешку - видимо просто пришла покушать в тепле. Я закрываю дверь и говорю: „Люба, нам не туда“. А она: „Туда, туда - это и есть наш зритель“. Вот в таком состоянии находилось документальное кино 10-12 лет назад. Но революция и все последующие события подняли уровень документального кино в Украине, потому что это была реальность, которую было необходимо фиксировать. Вырос как профессиональный уровень документалистов, так и интерес к неигровому кино - документалистику стали снимать люди, которые вообще не собирались снимать документальное кино. Поэтому, конечно, все текущие события будут усиливать роль документального кино, привлекая к нему всё больше людей. Главное, чтобы палитра этих фильмов была шире, чтобы на экране был не только экшн, ведь война - это не всегда про экшн. Когда я была на фронте, время от времени я снимала себе на память молчащих своих побратимов, листочки деревьев, свои разговоры с сыном, пшеничные поля под обстрелами. Война - это про ожидание. Когда ты сидишь часами и всматриваешься в горизонт, в тишине, сидишь и сидишь. Бесконечное количество часов. Это рутина. Фронт это 80% сплошной рутины. А потом - бац! Бомба прилетела и тебя больше нет. Это лотерея. А всем кажется, что война - это супер экшн. Но война - это не только разрушенный Мариуполь. Война - она разная. И жизнь на фронте - она страшно нудная на самом деле.

- Как Вы попали на фронт уже в качестве солдата?

- В 2014-15-м годах я снимала революцию. Нам было важно это задокументировать. Потому что для документалиста не снимать в такое время - преступление. Мы учились на 4-м курсе и хотели делать только документальное кино. И конечно же мы снимали на Майдане. Мы пытались снять архив, не понимая, что из этого будет в итоге. Мы носили на баррикады масло для коктейлей Молотова и снимали. Мы были и документалистами и участниками этих событий одновременно. А когда всё началось на Донбассе - я поехала на Донбасс. Потому что для меня это было важно. Я сама из Восточной Украины, и Донбасс для меня - это не „что-то очень далеко“ - это рядом с моим Запорожьем. Я поехала туда и попала в плен. А потом поехала уже на линию фронта рядом с Донецким аэропортом. Я снимала добровольцев добровольческого украинского корпуса в Песках и Донецком аэропорту. И в тот момент внутри меня постоянно была дилемма - что ты можешь сделать как документалист? Действительно ли ты важен? Может быть сейчас нужно действовать, а не снимать, потому что кино - это про какую-то долгосрочную перспективу. И постоянно были эти метания, мне хотелось делать что-то существенное, а не просто фиксировать. Мне было очень тяжело держать эту дистанцию, потому что камера всё равно создаёт дистанцию. И я дала себе обещание ещё в 2015-м году на фронте, что если война будет расти, то я пойду воевать. Когда началось полномасштабное вторжение, я почувствовала себя абсолютно бесполезной, слабой, меня как-то парализовало. Я не могла снимать. Война застала меня в поезде. Мама мне позвонила в 5 утра. Сказала, что уже поприлетало на Киев. Она была с моим ребёнком. Ей было очень страшно, она не знала что делать. Я приехала в Рубежное на Донбасс. Там стояла огромная пробка, все пытались эвакуироваться, выехать. Наряду с гражданскими машинами там стояли и скорая, и танки. Первые дни войны я провела с Андреем и его семьёй в Золотом 4. Мы вместе плакали, вместе смотрели телерепортажи, читали новости. И я не могла снимать. Я практически ничего не сняла в это время. Потому что я просто проживала это вместе с моими героями. И я осознала, что не хочу снимать - реальность была намного сильнее, чем кино. В итоге я поняла, что должна делать. В первую очередь я понимала, что должна помочь с эвакуацией тем, кому могу помочь. А потом поеду воевать. И это было абсолютно органическое решение. Я в нём не сомневалась. Во-первых, я должна была исполнить своё обещание. Потому что это про какую-то внутреннюю ответственность перед собой. И было ощущение, что мы должны остановить это сейчас, пока наша страна ещё не полностью разрушена Россией. То есть сейчас нужно сделать какой-то супер-бросок. Мы с моим другом вывезли Лизу. Потом я поехала в Ужгород, куда перебрались к тому моменту мама с моим сыном. Я попрощалась с ними и поехала на фронт.

- Сколько времени длилась Ваша война?

- Почти 4 месяца. Сначала Киевская область на границе с Черниговской областью, где мы всё ждали танковую дивизию. Потом Харьковская область. Это был апрель. Российская армия тогда подошла очень близко к Харькову, практически к индустриальному району. Блокпост на индустриальном районе - это уже была передовая. И мы двигались оттуда до самой границы с Россией. Потом мы застряли в маленьком городке Перемога. Мы ещё шутили тогда. Мы вошли 8 мая туда и я говорю: „Это хороший знак - День Перемоги в Перемоге (Перемога - „победа“ укр., прим. автора). И мы там застряли. Потом мы немного продвинулись там в „зелёнке“ (Зелёнка — на армейском жаргоне означает лесистую местность, густые заросли, прим. автора), но вскоре в нашем секторе была очень сильная эскалация. У нас была одна неудачная операция в наступлении, в которой очень много ребят погибло, и в которой я принимала участие. Нам пришлось отходить 8 километров по минному полю. Мы шли просто пешком, потому что не было возможности нас забрать. Это было очень опасно. Потому всё ухудшилось, нас постоянно обстреливали. Мы закрепились в „зелёнке“, которую ещё называли „зелёнка смерти“. Там в лесу было очень много раненых. И вот в этой „зелёнке“ мы сидели. Нам было очень важно контролировать дорогу. Потом было наступление, прорвали нашу оборону в Терновом, мы снова отступали. Это была моя последняя позиция - мы ждали контрнаступление по нашему флангу и должны были подорвать дорогу, по которой шла российская техника. Мы всё заминировали. У нас был такой чемоданчик в котором нужно было красный, жёлтый и синий проводки воткнуть, покрутить и е....ть. А ещё там был проводной телефон, как в старом кино.

- В каком роде войск Вы воевали?

- Я воевала в пехоте. Пошла просто к командиру которого знала ещё с 2014-го года. В начале я думала про артиллерию, но мой командир командовал штурмовой ротой. И поэтому я воевала в штурмовой роте. Мы по сути выполняли функцию пехоты. Это всегда первая линия, грязь, окопы. Очень многие пехотинцы погибают, но мне было очень важно быть с человеком, которому я абсолютно доверяю - это был мой командир Барс, он погиб в ноябре 2022-го, когда меня уже не было на фронте. В июле нашу базу в Харькове разбомбили. Наш побратим Штык погиб там. Это было последней каплей. И так наше существование добровольческого подразделение было сложным, мы не получали никакой зарплаты, никакой медицинской помощи, никакого официального статуса. Хотя мы делали ту же самую работу, которую делали солдаты регулярной украинской армии. Некоторые ребята из 92-й бригады, с которыми мы вместе сидели в окопах, вообще не могли поверить, что мы не получаем никакой зарплаты. Но как долго ещё мы могли так воевать? В тот день, когда разбомбили нашу базу, мой командир, Барс сказал: „Всё, подписываем контракты и продолжаем воевать в составе ВСУ“. Я тоже была в списках, но Барс дал мне время подумать над этим решением. Это серьёзное обязательство. До конца войны ты уже не принадлежишь себе. Я поняла, что, если пойду на контракт - очень долго не увижу ребёнка, семью и про кино можно будет забыть. Мне нужно было поговорить с семьёй, со Стефаном, моим продюсером и партнёром. Он сказал: „Ну хорошо, ты повоевала на реальном фронте, теперь давай воевать на культурном. Будет неправильно, если ты сейчас бросишь кино, бросишь команду, героев. Давай делать не менее важные вещи в тылу“. И так я вернулась в мирную жизнь. Но для меня это было очень тяжело. Я чувствую свою вину перед ребятами, которые остались воевать. Я понимаю, что это тоже важно. Ко мне вернулась вера в то, что документальное кино - это важно. На Бердинале был такой фокус, направленный на Украину. И я понимаю, что важно посылать людям месаджь, давать им прочувствовать этот опыт. Новости прочитал - забыл, а документальное кино даёт другую перспективу. Это какой-то глубокий эмоциональный опыт, который с тобой остаётся. И это очень важно. Ко мне вернулось это ощущение важной миссии. Но иногда ты думаешь, вот они там, а я здесь. Я обещала вернуться и не вернулась. И это чувство вины никуда не девается.

Беседу вела Мария Безрук