Эксклюзив RusDelfi | Михаил Козырев: „Нельзя наполовину продать душу дьяволу - он заберёт всё“

Продюсер и журналист Михаил Козырев - фигура поистине легендарная. Созданные им радиостанции „Максимум“ и „Наше радио“ определили музыкальный вкус целого поколения. А спродюсированная Михаилом документальная лента „Русский разлом. Предатели и герои“, повествующая о жизни россиян в новой реальности, стала первым документальным свидетельством о том, как мирное население страны реагирует на войну. Режиссёрами картины выступили супруга Михаила - Анастасия Попова - и журналист компании ВВС Пол Митчелл. Сегодня Козырев вместе с семьёй живёт в Амстердаме, откуда продолжает вести авторскую программу „Козырев online“ на телеканале „Дождь“. 30 сентября и 1 октября Михаил посетит Ригу и Вильнюс с увлекательной лекцией „НЕмой рок-н-ролл“, где поделится с публикой уникальным исследованием на тему артистического конформизма в период СВО.

- Я знаю, что на лекциях в Риге и Вильнюсе вы готовитесь представить публике сенсационное открытие. Приоткройте завесу тайны, о чём пойдёт разговор?

- Когда-то я написал три книги под названием „Мой рок-н-ролл“. Даже попросил у ребят из группы „БИ-2“ разрешение на использование названия их песни. Спустя много лет после выхода книжной трилогии я назвал свою лекцию „НЕмой рок-н-ролл“. На этой лекции я продемонстрирую систему координат, на которой будут разложены все музыканты - по одной оси откладывается „Za“ или „против“, а по другой - „громко“ или „тихо“. Всех наших музыкантов можно расположить по этим осям абсцисс и ординат. Это история взаимоотношения власти и музыки в путинские годы. Всё начинается в 1999-2000 годах, и история этих взаимоотношений абсолютно чётко укладывается в историю семейного абьюза. То есть два с небольшим десятилетия эти отношения развивались по классической схеме - очарование, обольщение, попытка что-то построить, а в итоге - ненависть, насилие, месть. Вот в этой парадигме я и буду обо всём этом рассказывать. Поговорим про попытки власти обольстить, подкупить, уговорить, про историю соблазнов, кто на что поддался, кто на что пошёл, кому за что стыдно сегодня, а кому вообще ни за что не стыдно. В этой диаграмме будет сегмент людей, по поводу которых у меня душа болит гораздо больше, чем о ком бы то ни было - это те музыканты, которые не хотят или не могут уехать и при этом вынуждены сохранять молчание. И это самое дорогое молчание, которое засвидетельствует история. Когда к тебе каждый месяц стучатся в дверь, садятся напротив и говорят: „Послушайте, Иван Иваныч, давайте уже как-то придём в себя. Вы же понимаете, мы пока с вами так вот разговариваем, а можем ведь поговорить и по-другому. Вам всего-то нужно выйти на мероприятие - хорошее, День города, там много людей, концерт бесплатный, люди вас любят. Они просто хотят услышать пару ваших песен. Всего пару“. „А будет там большая буква Z на фоне поющих артистов?“ - спрашивает Иван Иваныч. „Ну да, будет конечно. Ну и что? Вы же свои песни споёте. Мы же вас ничего не заставляем петь. Давайте будем разумными людьми. А за это мы вас отправим в тур, не будем чинить препятствий вашим концертам, дадим вам сыграть на стадионе“. Это многократно повторённая история, которая была показана и в „Мефисто“, и в „Адвокате дьявола“. И, если раньше мы смотрели на это всё и думали: „Как было непросто артистам в Третьем рейхе“, или „Как же было непросто адвокату, которого сам Аль Пачино нанимает на работу“. А теперь мы видим воплощение этих сценариев наяву: суть сегодняшнего дня - устоять против дьявольского соблазна. Не дать этому вирусу прорасти в твою плоть и кровь и вылупиться какому-нибудь отвратительному ура-патриотическому Чужому, не превратиться в это мутантное существо. После 24 февраля 2022 года я собрал плейлист, который называется „Год войны“. В этот плейлист я включил те песни, в которых так или иначе отразилась война. Получилась сильная штука. Там война в разных песнях по-разному отражается, но это объективный срез исторического момента. А параллельно у меня собирается плейлист песен, которые мои друзья-музыканты пишут сегодня и не могут публиковать. Это, в основном, антивоенные песни, любая публикация которых приведёт к немедленным репрессиям. И они под страхом смертной казни пересылают мне эти песни, с клятвенным обещанием, что я никому не дам эти песни слушать и никому никогда в сети не перешлю. Потому что, как только эта песня увидит свет, им конец. И вот этот плейлист у меня тоже постепенно набирается.

- Почему, в таком случае, эти музыканты не уезжают? В Европе, Северной Америке они могли бы давать концерты, выпускать новые альбомы, и их голос протеста был бы услышан миллионами людей?

- Когда музыкант пишет песню, он не преследует никакую цель. Это ошибка восприятия, когда нам кажется, что артист пишет песню с целью, чтобы... А этой цели нет. Если это настоящий артист, к нему по какому-то серебряному шнуру с неба спускаются строчки, мысли, ноты. Он их обращает в какую-то песню, порой даже не понимая, что он написал. Но они у него пишутся - вне логики, вне ощущений безопасности. Они просто приходят, и он их записывает. А уехать артист не может по разным причинам. К примеру, у меня есть знакомый музыкант, который не может бросить бабушку 86 лет, болеющую раком. Другому не пишется нигде, кроме дома. Говорит, выехал на месяц - ни строчки не написал. А дома на кухне пишется. Я могу это понять. У меня самого изначально сложилась космополитическая матрица. Во-первых, все в семье евреи, которые исторически всегда готовы сняться и уехать. Во-вторых, жизнь предоставляла мне много возможностей пожить в разных странах, и за много лет у меня сложился интернациональный круг общения. А потому у меня нет этого патологического притяжения к „родным берёзкам“. У меня было много разных жизней - я служил в Советской Армии, учился в Калифорнии, пережил клиническую смерть, закрыв дверь в одну жизнь и открыв в другую... Но вот что интересно. Я только что расстался со своей чудесной уютной квартирой в центре Москвы, которую мы успели продать до того, как мне присудили статус иноагента. Но единственная квартира, которая мне снится всю жизнь - это моя квартира детства, в которой я вырос на перекрёстке улиц Малышева и Луначарского в центре Свердловска, напротив парка Энгельса. Все приключения, которые мне снятся, даже военные, всегда происходят вокруг этой квартиры. Мне снится, что где-то на горизонте появляются тёмные фигуры каких-то спецназовцев, которые начинают окружать этот парк, и я, видя их, начинаю придумывать какие-то пути отступления. Поэтому я очень легко могу представить эту матрицу, в которой существуют мои друзья артисты, которые не могут оторваться от этой почвы. Это трагедия. Они ни на секунду не одобряют то, что происходит, они ненавидят Путина, некоторые из них тайно поддерживают украинцев, помогают вывозить оттуда семьи. Но они никуда не могут двинуться, потому что они больше нигде не могут писать.

- Ваша лента „Русский разлом. Предатели и герои“ - пожалуй, единственный на сегодняшний день фильм, артикулировавший ситуацию в российском обществе после начала войны с позиции русского автора. Расскажите, как проходила работа над картиной в первые месяцы войны - как вы находили героев, были ли проблемы во время съёмок, угрозы и гонения со стороны российских спецслужб?

- В тот день, когда Россия вторглась в Украину, мы с женой определились, что будем искать другую страну для проживания. Так совпало, что на следующий день после начала полномасштабной войны мне нужно было лететь в Лондон снимать документальный фильм про группу „Аквариум“ Бориса Гребенщикова и их выступление в легендарном лондонском клубе „Трубадур“. Мы решили вокруг этого построить целый документальный фильм для „Дождя“. Все договорённости были в силе, у меня на руках были билеты и единственная открытая виза - английская. Я поставил перед собой задачу - как можно скорее найти возможность зацепиться в Европе и вытащить семью. Для нас было очевидно - дальше будет только хуже. Я уехал на пять дней в Лондон и все их в основном тратил на съёмку фильма. И то, что я каждый день общался с Борей, мне невероятно помогало психологически - непросто привыкнуть к мысли, что приходится навсегда захлопнуть дверь в одну жизнь и с нуля начать другую. А тут рядом был мудрый и спокойный Борис Борисыч, который тоже уехал из России без какой-то надежды вернуться. Он сказал: „Мне тут сыплются предложения о том, чтобы выступить дома. Но все эти люди не понимают, что, если я выйду на сцену в России, то у людей сложится ощущение, что всё нормально и я это одобряю. А я это не одобряю и поэтому на сцену в России я не выйду“. Мы много времени проводили вместе - мы были у него в гостях и слушали его новый альбом, над которым он работал. Я общался с его музыкантами, и это для меня наполнило первые дни войны каким-то смыслом. Это был тот страшный период, когда мы каждый день читали сводки новостей, приходя в абсолютный ужас. Кровь стынет в жилах, тебе не хочется верить в происходящее, ты думаешь: „Не может быть! Это какой-то сон! Вот сейчас я проснусь, и этого ничего не будет“. Но, увы, это никуда не исчезло, и нам теперь с этим жить всю жизнь. Мы каждый день говорили с Настей по телефону, и она как режиссёр-документалист сразу же сказала: „Всё, что здесь происходит, нужно снимать“. Мы с ней придумали, как будем снимать, на каких людей можно опереться, как искать героев и как это сделать максимально безопасно. У меня в голове много лет зрела мысль о разломе, который происходит между людьми с полярными позициями - политическими, гражданскими. Что происходит, когда человек, с которым ты не согласен - это не тот человек, с которым можно развестись, а это твой кровный родственник - брат, отец, сын... Надо сказать, что этот замысел у меня возник ещё в начале 2010-х годов, и он напрямую связался с движением „Крым - наш!“ Изначально он у меня возник из наблюдения за судьбой рок-группы „Агата Кристи“, где братья Самойловы, объединённые долгие годы этой группой, были антагонистами, и противоположность их суждений, в итоге, привела к развалу коллектива. Их пути разошлись стремительно и полярно в разные стороны. Один из них - анархист, вечный бунтарь, человек, не щадящий ни свою аудиторию, ни своё здоровье, другой - абсолютный конформист, у которого лучше всего развит инстинкт поиска денег и власти, и он примкнёт к любой власти, какой бы безнравственной она ни была. Я наблюдал за этим, поскольку дружил с ними обоими. Потом с одним из них разошёлся радикально. Но родного брата ты не вычеркнешь из своей судьбы. И вот этот замысел - показать людей, находящихся на таком надломе, воплотился в жизнь в „Русском разломе“, поскольку в одну ночь вся страна раскололась на тех, кто согласен с этой чертовой СВО, и тех, кто категорически не может с ней согласиться.

- В одной из дискуссий в соцсетях вы очень точно сформулировали, почему именно деятелям культуры, претендующим на статус порядочных людей, следует воздержаться от работы с госденьгами и от посещений всякого рода мероприятий, проводимых под эгидой Минкульта. Вы ёмко назвали это „неучастием в подлости“. Где, на ваш взгляд, проходит эта тонкая грань между попыткой „просто жить жизнь“ и формированием альтернативной реальности без войны, что безусловно есть подлость?

- Каждый выбирает для себя. И каждый человек способен к безграничному самооправданию. Самооправдание - это очень удобная подстилка, на которую можно упасть, и тебе не будет больно. Я, в данном случае, не являюсь исключением. В моей жизни был период работы с Борисом Абрамовичем Березовским, о котором лично я не могу сказать ни одного плохого слова. Я видел от него только добро. Он дал мне возможность осуществить мои мечты. Благодаря ему появились „Наше радио“, радио „Ультра“, фестивали „Нашествие“ и „Чартова дюжина“. И я также занимался тогда самооправданием. Я мог предъявить ему претензии в отношении его шагов в политике, но я редко задавал ему вопросы. Хотя вопрос о Путине я ему задал едва ли не сразу - о чём он думал, почему рекомендовал его? Это было в 2000 году. Я говорю: „Борис Абрамович, он же КГБэшник!“ На что Березовский сказал: „Мишенька, не волнуйся, он наш КГБэшник. Все будет нормально, я тебе обещаю“. В итоге он впал в глубокую многолетнюю депрессию, когда понял, какую ошибку совершил. В итоге она привела его к самоубийству. Сегодня мы наблюдаем безграничное половодье самооправдания. Если разговаривать с каждым из людей культуры, которые сегодня взаимодействуют с государством, делают что-то на государственные деньги, мы услышим очень много аргументов, со многими из которых будет очень сложно полемизировать. Основной аргумент, который будут предъявлять люди, продолжающие это делать - такие условные Константины Богомоловы и Олеги Меньшиковы - они будут говорить: „Если не будет нас, на наше место придут те, кто хуже“. И это для них один из форпостов оправдания. У Кости Хабенского тот же самый аргумент: „Не будет меня, кто придёт в МХТ? Какой-нибудь Эдик Бояков или Захар Прилепин, или какой-нибудь ещё деятель культуры средней руки, но очень подобострастный, вы этого хотите? Чтобы эти жемчужины, эти спектакли, которые дают людям, сидящим в зале, надежду на то, что они здесь не одни оставлены, когда они со сцены слышат острые шутки, иронию, фрондёрство и сарказм по отношению к власти, вы хотите чтобы это исчезло? Чтобы в театре были исключительно патетические, патриотические поделки? Нет, это будет только хуже. Мой долг держать моё место и делать то, на что у меня есть талант“. И возможно, если бы я посмотрел какие-то из этих спектаклей, я бы проникся. Беда заключается в том, что это зло, к которому они примыкают, к которому прикасаются, оно обладает способностью к безграничному расширению. Оно не остановимо. Нельзя наполовину или на три четверти продать душу дьяволу - дьявол заберет всё. И подтверждение этому мы увидели на открытии мемориала на Курской дуге, когда Хабенский читал стихи на той же сцене, где Путин награждал героев СВО. Много лет назад, в письме моим друзьям рок-н-ролльщикам, я описал, как будет развиваться ситуация. В советские времена была такая телевизионная передача производства ГДР „Делай с нами, делай как мы, делай лучше нас“. Первое предложение власти было „Делай с нами!“ - то есть, заткнись и просто примкни, можешь петь что хочешь, но пой в наших рядах. „Делай как мы!“ означало - забудь про свои песни и пой то, что мы тебе говорим. А „Делай лучше нас“ - иди впереди, предвосхищая наши желания. Самая страшная картина, когда некоторых музыкантов, которых мы когда-то уважали, мы видим поющими на стадионе в Лужниках рядом с Путиным и с Шаманом, который символизировал перевоплощение страны в новый рейх. Они будут подпевать, как подпевает сейчас в одной из песен Саша Скляр, лидер группы „Ва-Банк“, мой давний приятель и коллега по радио „Максимум“. Абсолютно культовый человек для ребят, которые занимались альтернативной музыкой. Саша был их наставником, он их вдохновлял. Он слушал кассеты, которые они ему приносили, он с ними говорил, ставил в программах их музыку, и ничто не предвещало беды. Хотя я насторожился, когда в какой-то момент к нему пришло чрезмерное увлечение Александром Дугиным. В результате мы видим „венец карьеры“ Александра Ф. Скляра - он стоит за правым плечом Шамана и поёт вместе со всеми артистами песню „Встанем“. Я очень хочу избежать огульного обобщения - в пору войны обобщать в принципе нельзя. Нужно обращаться к человеку с его индивидуальным выбором и позицией. Я не хочу говорить, что все художники, артисты и музыканты, которые остались в России, неизбежно закончат за правым плечом Шамана. Но в той музыкальной среде, с которой я расстался, дилемма чёрно-белая - либо ты поёшь под дудку государства, либо молчишь, стараясь отбиться от всех предложений всеми возможными способами. Я для себя решил что вычёркиваю из собственной жизни только тех, кто перешёл на сторону зла. Только тех, кто согласился на альянс с этим левиафаном, надеясь на то, что левиафан их не съест. Я могу назвать несколько имён очень достойных музыкантов, которые отбиваются от этого под разными предлогами, не вписываются ни во что, не пересекают порог этих кабинетов. Некоторые перешли на полу-подпольное существование и стараются выжить, ведь надо понимать, что музыкант при отмене концертов лишается средств к существованию.

- Как вы адаптируетесь в новой жизни? Удалось ли вам „перегрызть пуповину“, обнулиться, найти себя в новой стране?

- По большому счёту, я в процессе. Я не могу сказать, что эмиграция даётся мне невыносимо тяжело. Думаю, очень важно то, что мы с самого начала приняли это решение, не питая никаких иллюзий - мы поняли, что не вернёмся. А если когда-нибудь сможем вернуться - это будет удивительное приключение, погружение в какую-то прошлую жизнь. Последние 10 лет я, не переставая, путешествовал по миру, воспринимая земной шар как мозаику, в которой можно выбрать свой кусочек. Для меня родина - это люди. И то, что к моменту отъезда ни папы, ни мамы не было в живых и никаких близких родственников там не осталось, сделало расставание с домом значительно проще. Что касается друзей, то в моем круге общения большая часть людей уже рассеялась по разным странам мира. Воспоминания о том, как мы отмечали тот или иной день рождения, или как мы после спектакля приезжали в клуб и там гуляли до утра, неизбежно наталкиваются на то, что случилось с каждым из этой компании. Большинство людей из этой компании сегодня разбросано по миру - кто в Израиле, кто в Берлине, кто в Варшаве, кто в Латвии, кто в Литве... Удручает то, что эти компании никогда уже не будут повторяться. Это тот кусок жизни, который нужно вычеркнуть и обрезать, чтобы он не казался такой иллюзией, мечтой, что мы снова все в каком-то месте соберёмся и Лёша Кортнев возьмёт гитару, и квартетовцы будут петь песни „Океана Эльзы“, а Толя Белый будет им подпевать, и тут же будут Ундервуды, и песни OQJAV - этого, к сожалению, уже не будет никогда. Но к этому можно стремиться. И я уверен, что в ближайшие десятилетия в разных уголках мира эти компании в той или иной степени будут стараться собираться. И в тот момент, когда они будут собираться, всем будет легче и все будут счастливы. Того, что было, не будет больше никогда. И когда я представляю себе свой город Москву без этих компаний, мне туда не хочется возвращаться. Потому что, наблюдая за тем кошмаром, который там происходит, желание каких бы то ни было экспериментов по возвращению домой отпадает напрочь. Я читаю историю и изучаю опыт Германии, потому что опыт Третьего рейха - это именно то, что нам сегодня подходит больше всего.

- Как вы полагаете, есть ли в России предпосылки к смене власти? С учётом того, что видимые лидеры оппозиции сидят в тюрьме, есть ли, на ваш взгляд, внутри страны или за рубежом некий демократический лидер или движение, которое могло бы бросить вызов действующему режиму и свергнуть его? Если да - кто на ваш взгляд этот лидер или что это за движение?

- У меня нет никаких надежд на то, что тот, кто придёт после Путина, будет лучше, чем он. И пусть вся политическая оппозиция выехавшая, выехавшая из страны, проклянёт меня, скажет, что это пессимизм, выученная беспомощность и то, что хочет услышать от нас Путин, но я в политическом поле не вижу никого. Все, кого я мог бы себе представить на посту президента моей страны - в тюрьме или убиты. А что касается смены режима, я не вижу каких-то предпосылок к тому, что эта война быстро закончится. У российской власти, после неудачной попытки взять Киев за 3 дня, сегодня наблюдается стратегия мясника на скотобойне, когда живое существо подвешивают за ноги и вскрывают ему сосуды, чтобы кровь медленно вытекала. Я думаю, что их стратегия такова, поскольку человеческие ресурсы у России практически безграничны. И, при отсутствии какого-либо уважения к человеческой жизни, они будут кидать в эту мясорубку молодых ребят, обескровливая страну, без зазрения совести. Параллельно можно шантажировать мировое сообщество, чтобы они надавливали на Украину, пытаясь каким-то образом остановить эту бойню в обмен на оккупированные территории. Нет у меня, увы, никаких надежд на контрнаступление. Думаю, что там вся земля настолько исполосована минными полями, что шаг влево, шаг вправо - люди с обеих сторон подрываются на минах, а потому никто никуда не сможет прорваться. Так же, как у Ремарка в романе „На западном фронте без перемен“: три года идёт война - продвинулись на 100 метров. Я не вижу никаких предпосылок к тому, чтобы кто-то выступил внутри моей страны, поскольку репрессивный аппарат государства российского за эти годы вырос и набил себе руку настолько масштабно, что мне порой кажется, что даже в Третьем рейхе не было таких репрессивных формирований, которые так быстро и эффективно раскатывали печень протестующих по асфальту как в России. Когда приговоры объявляются за пост в интернете или за белый листочек, который человек держит в руках, понятно, что ни у кого не возникнет никакого желания стать героем, выйти и сделать шаг. И я не имею права кого бы то ни было в этом упрекать. Я сам не раз сталкивался с необходимостью выйти, и потом думал, а как же мои девочки?.. Или, как инсулиновый шприц, который должен быть всегда в моём кармане?.. Что я с этим буду делать в КПЗ? В начале войны у меня ещё была такая иллюзия, что если похоронка придёт в каждый подъезд, то убитые горем матери выйдут на улицы. Ничего подобного не произошло. В этом плане государство поступает цинично - каждой матери за каждую жертву перечисляется гигантская сумма денег, и телевидение переполнено репортажами о том, как „мальчика мы, конечно, похоронили, но зато мы купили „Ладу“ белого цвета, как он любил, и первым делом, конечно, поехали к нему на могилку. Уверены, что он был бы за нас рад“. Ну, и что с этим делать? Я не вижу никаких „Кремлёвских башен“, никого внутри системы, кто может поднять какой-то внутренний кремлёвский мятеж. Система эта сбалансирована, она даже такие внезапные операции, как мятеж „ЧВК Вагнера“ может переварить. И ещё есть такой инструмент, как санкции, в который верит западный мир и который действует согласно простым логическим образцам - если внешний мир посылает чёткий сигнал „Ребята, мы недовольны тем, что у вас происходит и мы будем делать вашу жизнь хуже и хуже“, в какой-то стране это приводит к тому, что люди выходят на улицы и меняют власть. В России это приводит к одному выводу - давайте сплотимся вокруг диктатора. И чем хуже - тем сильнее будет это сплочение. И даже пустые полки в магазинах не изменят эту ситуацию, потому что народ будет думать: „Зато наш батюшка нас спасёт. Он один против всех, дай бог ему здоровья. Я картошку на своём огороде покопаю - выживем как-то, и не такие времена переживали“. Поэтому шансов на улучшение я не вижу никаких. Творческим людям с рудиментами совести я желаю расстаться с этой страной, спасти своё здоровье и своих близких, переждать и уехать, построить свою жизнь на новом месте. А с этим вялотекущим разложением моей страны я уже смирился. Когда на одной чаше весов боль за судьбу твоей страны, а на другой - твои девочки, которым по 11 лет и которым нужно начинать новую жизнь на новом месте, ты вообще забываешь про первую чашу. Ты думаешь только о том, чтобы твои дети встроились в западное общество, выучили язык и были здоровы и счастливы в своей новой жизни.

- Как вы узнали о том, что вам присвоено почётное звание иноагента? Что это такое? Как это отражается на вашей повседневной жизни?

- Невероятный ураган поздравлений разорвал мой телефон, когда я был на „Жёлтой мельнице“ у Славы Полунина. С точки зрения психотерапии лучшей среды я представить себе не мог - ко мне этот титул пришёл там, где комфортнее всего было его принять. В разгар этого фантастического вечера, когда мои девочки бегали и играли на мельнице, по реке двигались невероятные кораблики из картона, вокруг плавали рояли, на которых играли люди, какие-то волшебные клоуны вокруг, и тут мой телефон сообщил мне о том, что я иноагент. Это принадлежность к той группе людей, к которой я был не против принадлежать. У нас была с Настей смешная гипотеза с начала войны. Когда постепенно моих коллег по „Дождю“ стали „назначать“ иноагентами, до меня никак не доходила очередь. Настя предположила, что в этой комиссии есть фанат фильма „День радио“ или поклонник „Нашего радио“, который всякий раз за меня заступался. Думаю, что поворотным моментом для этого решения была программа с Верой Полозковой. У меня есть адвокат, который помогает решать юридические вопросы по документам, которые нужно регулярно сдавать в связи со статусом иноагента. Сложнее дело обстоит с моей программой, которая выходит на „Дожде“. Теперь, когда канал признан нежелательной организацией, быть в эфире „Дождя“ - уголовное дело. А у меня большинство спикеров из России. Поэтому мы перекрываем изображения, я не называю ни одного человека настоящим именем, мы не называем города. Но люди продолжают звонить, и спасибо им за это.

- Недавно на вас был написан донос. Его написал ваш старинный приятель. Что вы ощутили в тот момент, когда узнали об этом? Что было написано в доносе и что, на ваш взгляд, движет людьми, пишущими доносы на своих друзей?

- Эта волна доносительства застигла меня врасплох. Долгие годы я жил в иллюзии, что доносы - это страшный элемент сталинского времени. Что достаточно времени прошло, чтобы этот приём ушёл из нашей жизни. Я ошибался. Налёт интеллигентности, которым были прикрыты неприглядные стороны жизни, при нынешних переменах быстро смылся. Это свидетельствует о том, что в семьях этот образец поведения был допустим. Детям родители не объясняли, что когда сосед пишет на соседа и того уводят на верную смерть - так делать нельзя. Мне казалось, что простой дворовый принцип - стучать западло - стал общепринятым. Тоже ошибся. Это как дремучий глубинный инстинкт, который на нашей территории был принят, почётен и общеупотребим. В результате учителя доносят на учеников, родители на учителей, сослуживцы на сослуживцев. В моём случае донос написал однополчанин - парень, с которым мы хорошо общались в армии, поддерживали связь, ездили вместе отдыхать. Ничто не предвещало катастрофы. Доносов было несколько, я их читал. Он писал, что я - враг народа, предатель своей страны. Я не понимаю, зачем он это сделал.

- Война, расколола культурное, интеллектуальное сообщество в России. Между вчерашними друзьями и коллегами выросла стена, и каждый считает, что он прав. Покинувшие страну, руководствуясь гуманистическими принципами, упрекают оставшихся в конформизме, а те, в свою очередь, обвиняют „уехавших“ в трусости и предательстве. Как Вы думаете, сможем ли мы по окончании войны обнять старых друзей, с которыми теперь мы взахлёб ругаемся в соцсетях, отстаивая те самые убеждения, ради которых отказались от собственной жизни, или мы навсегда отрезаны друг от друга?

- Мне кажется, что это навсегда. Хотя есть конечно хамелеоны высшей пробы. Подозреваю, что некоторые из тех кто сейчас на стороне зла, приложат все усилия, когда мир изменится, чтобы убедить всех в том, что это всё была операция прикрытия, и что они на самом деле просто не знали о том, что там, где на горизонте дым поднимается от печей, жгут людей. Они даже не догадывались об этом! Я точно знаю, что не пожму руки уже многим людям, которые перешли на сторону тьмы. Не всем, но многим. Но я точно знаю, что готов буду их выслушать. Я уверен в том, что каждый из них заслуживает возможности оправдаться, и я хотел бы выслушать эти объяснения. Я не желаю видеть себя ни прокурором, ни судьёй, но мне будет интересно выслушать эти исповеди. Вряд ли они убедят меня, но выслушать их обязательно нужно.