Совковая тоска: чем разочаровал переснятый финал сериала „Слово пацана“

Сериал „Слово пацана. Кровь на асфальте“ неожиданно и моментально стал культовым не только в России, но и в других странах бывшего СССР. И это при том, что в каждой республике (и даже в каждом отдельном городе) СССР был разным. „Спектр“ разбирает сериал и находит нечто неожиданное.

Как известно, кто-то любит глазами, кто-то — только в своем воображении, а кто-то, наоборот, исключительно на ощупь. В общем, как у кого получается, тот так и любит. Режиссер Жора Крыжовников явно „любит“ ушами. Восемь серий его фильма „Слово Пацана, кровь на асфальте“ — это сплошная „дискотека 80-х“. Нелёгкое испытание для любого мало-мальски просвещенного музыкального слуха. Кажется, что режиссер решил обрушить на своих зрителей все мыслимые децибелы „Ласкового мая“ и „Миража“. И это даже хуже, чем сцены с отрезанием уха и прочими жестокостями, которыми изобилует его кино.

Вообще саундтрек „Слова Пацана“ — очень важная тема, мимо которой прошли как восторженные поклонники сериала, так и его строгие критики. Музыка задаёт не только ритм и тональность повествованию. Она определяет и содержание. Неслучайно главный герой Андрей Васильев (Леон Кемстач) вначале ходит в „музыкалку“ и прилежно терзает рояль. А встреча малолетних любовников Айгуль (Анна Пересильд) и Рузиля (Марат Суворов) происходит на лестнице музыкальной школы. Какие-то ученические, невинные гаммы время от времени будут робко прорываться в многоголосую пацанскую какофонию. А старые расстроенные пианино, пылящиеся на малогабаритных метрах, и книжные полки, заставленные сочинениями классиков, — это знаки той культуры, которая ни от чего не спасла героев „Пацана“ посреди длящейся „Седой ночи“ — главного шлягера, исправно звучащего в каждой серии.

Сейчас уже не объяснить феномен грандиозного успеха группы „Ласковый май“, перекрывшей по рейтингам всех главных поп- и рок-фаворитов конца 80-х годов. Сиротский мальчишеский дискант Юрия Шатунова, выводивший что-то наивно-беспомощное про „Белые розы“ и „Седую ночь“, был голосом поколения, чья юность пришлась на слом эпох, на разрыв связей, на крушение страны, которая вдруг сократилась до размеров двора, улицы, площади перед универсамом. Именно так поделено городское пространство в „Пацанах“.

Где-то в титрах и отдельных репликах возникает слово „Казань“. Известно, что казанские городские власти страшно обиделись на фильм Крыжовникова. Мол, не было у нас ничего такого. На самом деле было всё, конечно, ещё даже хуже, страшнее и бесславней, чем в кино.

Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать документальное расследование Робера Гараева „Слово пацана. Криминальный Татарстан 1970−2010-х“, по которому снят фильм. Автор сам состоял в одной из уличных банд и мог смело опираться на собственный опыт. Или академический труд Светланы Стивенсон „Жизнь по понятиям: уличные группировки в России“, где подробно рассказано о „казанском феномене“. Тогда ещё с младших классов школы практически каждый житель района должен был определиться: стать „пацаном“ (присоединиться к группировке и следовать её строгой дисциплине) или остаться во внешнем мире, обретя сомнительную участь и прозвище „чушпан“ (то есть стать объектом насилия со стороны „пацанов“). Между этими антагонистическими мирами существовала и третья, нестабильная, прослойка — „не при делах“, из которой легко можно было переместиться в „чушпаны“ или подняться в своём статусе до „пацана“.

Интересная подробность, о которой размышляет Гараев: политически „пацаны“ всегда симпатизировали сильной власти, утверждающей идеи порядка и стабильности, — например, Сталину и Путину. И яростно конфликтовали с любыми „неформалами“, которые пытались противостоять культу силы.

Конечно, Жора Крыжовников, весёлый, крепкий профессионал, и в мыслях своих не собирался обижать казанские власти. Судя по его „Ёлкам“ и „Горько!“, он большой энтузиаст „народного кино“. Он творит миф о той российской маскулинности, которую сформировала улица. В фильме есть эпизод, когда пацаны идут за своим лидером Вовой Адидасом и скандируют: „Мы — улица! Мы — улица! Мы — улица!“

Сегодня от имени этой „улицы“ творятся самые страшные дела, которым опять никто не может возразить, потому что страшно, потому что изобьют или даже убьют. И никто не хочет понять, что улица в данном случае — это не народ, а бандиты, отморозки, которые вершат свой суд и устанавливают свои правила. По ним и живём.

При этом я бы не спешил объявлять „Слово пацана“ главным фильмом года. Странно, что вполне опытные люди так ужаснулись дракам, больше похожим на хореографические сцены из „Вестсайдской истории“. Что так дружно восхитились Иваном Янковским в роли „афганца“, ставшего „блатным рыцарем“ Вовой Адидасом. Тем, кто еще помнит деда Ивана, великого Олега Ивановича Янковского, кто видел на экране его отца Филиппа, было приятно узнавать их черты в улыбке и повадках актера. Но, на мой взгляд, его герой — это всего лишь интеллигентный московский парень с приклеенными усами. И даже если предположить, что усы для фильма Иван отрастил свои, всё равно ощущение маскарада не покидает с самого начала, с той самой сцены, когда Вова появляется в куртке, подбитой белой овчиной, и произносит поставленным голосом: „Ну что, пацаны?“ Так он и проходит в этой куртке весь фильм. Красавчик! Кстати, он там тоже по сюжету поёт. Правда, репертуар у него более изысканный, чем у „Ласкового мая“, — эпохальный хит „Наутилуса“ „Я хочу быть с тобой“. Поет Иван не слишком музыкально, но вполне душевно.

Главный герой Андрей тоже всё время порывается спеть в кадре своей любимой девушке, красавице-милиционерше, которая разрывается между ним и солистом музыкальной группы в парике с начёсом. Когда Андрей наконец исполняет своё проникновенное соло на чужой пианоле в ресторане, его избивают. За музыку, оказывается, тоже бьют.

Вообще хруст костей в фильме раздаётся почти так же часто, как шлягер „Седая ночь“. Бьют всех. Бьют всё что движется. Делают это долго и с нескрываемым удовольствием. Но опять же после кровавых разборок герои очень быстро оживают и даже потом не прихрамывают хотя бы для вида. Такое чувство, что Крыжовников прыскает на них живой водой и они быстренько приходят в себя вне зависимости от тяжести полученных травм и увечий. Что делать! Таков жанр городского романса. Если тебя не убили уже в первом куплете, то надо дотянуть хотя бы до предпоследнего.

Есть что-то бесконечно невзрослое, инфантильное в таком восприятии мира, где не существует полутонов и оттенков, где нет места рефлексии, где смерть случайна, а жизнь не стоит ничего. И на эту инфантильность тоже охотно откликается выпестованное советским образом жизни и мышления сознание части зрителей.

А вот по части исторического правдоподобия придираться не хочется. Старые „Волги“ и помятые „Москвичи“ в кадре ездят туда-сюда исправно. Кроликовые шапки и драповые пальто с меховыми воротниками, как и мешки для сменной обуви, подобраны практически безупречно. С интерьерами художники ни разу не промахнулись. Как свидетель и очевидец готов подтвердить, что всё выглядело именно так: тесные маленькие кухни, вечно включённый телевизор в углу, просиженные диваны-“книжки“. Тихий советский уют, спрятавшийся от житейских гроз и бурь за хлипкой деревянной дверью, обитой поролоном. (В 90-х эти двери станут уже цельнометаллическими, с сейфовыми замками — конечно, у тех, кому было что прятать и хранить.)

Очаровательная и вполне правдоподобная подробность тех лет — смелая готовность и лёгкость, с которой эти двери распахивались настежь при первом же стуке или звонке. Отсутствие декоративных домофонов, всяких консьержек и охраны. Вообще советская жизнь конца 80-х, как она показана у Крыжовникова, удивляет своим наивным простодушием и какой-то трогательной беззащитностью. По нескольку раз пацаны грабят одних и тех же тёток-приемщиц в комиссионке, а те потом разрешают им открыть у себя видеосалон в соседнем помещении. Бьют зеркала в парикмахерской и не платят мастерам, а те продолжают их стричь и брить под ноль. В больнице герои творят свой пацанский беспредел, а медсёстры покорно бинтуют им раны и пытаются их лечить.

Эта покорность жертв, которая буквально разлита в холодном морозном воздухе, провоцирует ещё большее насилие. Нехитрая мораль: с этими людьми можно делать всё что угодно. И пацанам, и ментам, и бандитам… Когда в седьмой серии Вова Адидас говорим другим старшим пацанам: „Что-то мы не то делаем“, — в ответ он слышит: „А что ты предлагаешь? На завод, как батя мой, и бухать каждый день?“

Понятно, что альтернативы нет. Если ты не хочешь сам стать жертвой, примкни к банде. Нет другого способа обрести самостоятельность и стать в этом мире мужчиной. Романтизация, героизация процесса? Нет, просто попытка профессионала вписаться в большую кинематографическую традицию. В конце концов, фильмы про уголовников и мафиози всегда пользовались стойкой зрительской любовью. Можно вспомнить и „Место встречи изменить нельзя“ с Высоцким в роли следователя Жеглова, и эпохального „Крёстного отца“ с Марлоном Брандо в роли Дона Корлеоне, или „Лицо со шрамом“, где блистал Аль Пачино.

Нет сегодня артистов такого калибра — значит, будем брать молодым задором, отлично поставленными массовыми драками, ностальгическим антуражем. А главное — творить заново вечную иллюзию, что настоящий мужчина может решить все проблемы с помощью силы. Кто сильнее, тот и прав. Вот он, главный закон улицы! И закон нового миропорядка, который пытаются установить на наших глазах.

Кто-то из самых проницательных зрителей тут же увидел в принципах и правилах пацанского жизнеустройства прямые аналоги с ситуацией в СССР конца застоя: война в Афганистане идёт, диссиденты разгромлены, все попрятались по своим норам-квартирам. Все ждут перемен, о которых Виктор Цой с группой „Кино“ запоёт позже. Банды были, впрочем, как тогда, так и сейчас. И получается, что единственная гарантия справедливости — честное слово пацана.

Кто-то высказал предположение, что хорошенький пухлогубый мальчик Андрей из бедной семьи, пошедший в банду, — намёк на юного Путина, который связался не с теми. А крикливый комсомольский вожак, „наваривающий“ свои первые неправедные деньги на самопальных джинсах, — будущий миллиардер и сиделец Ходорковский. Фантазия у зрителей „Слова Пацана“ разгулялась не на шутку. У нас если любят, то уж любят. И глазами, и ушами, и всем, чем только можно. И, конечно, все с напряжением ждут, чем там дело закончится.

Впрочем, уже в третьей серии промелькнули скупые титры и черно-белые фото: этот погиб в лагере, тот был убит в перестрелке, а этот умер при неизвестных обстоятельствах. Мартиролог вышел длинный. Хватило бы еще на отдельную серию.

Интрига с восьмой серией и объявленной пересъёмкой финала многих разочаровала своим унылым морализаторством. Помятые, потухшие пацаны, сидящие за решеткой обезьянника… Вялая драка главных героев Марата и Андрея на снегу… Бесцельные скитания Володи Адидаса, пытающегося спастись со своей возлюбленной на фоне бесконечной заснеженной дороги. Сюжетные линии почти нигде не пересекаются. Кино безнадёжно теряет ритм и драйв. А вместо забойной „Седой ночи“ — элегический романс 70-х годов „Под музыку Вивальди“ в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных: „…все мы мы будем счастливы когда-нибудь, Бог даст!“

Но счастливым, разумеется, никто не будет. Всех ожидает более или менее один бесславный финал, заснятый картинно и долго в торжественном кинематографическом рапиде. Привет „Бонни и Клайду“ с наших северных окраин. Володю Адидаса, как и полагалось по сценарию, убьют. Но убьёт именно работник правоохранительных органов, а не какой-нибудь очередной отморозок в бандитской перестрелке.

Карательные функции — прерогатива исключительно людей с погонами, доходчиво объясняет режиссер, кажется, начисто забывший, ради чего он, собственно, снимал предыдущие семь серий. Наверное, в финале больше всего удивляет стремительность преображения самого Жоры Крыжовникова — из задорного летописца нравов в скучного моралиста, из раскованного певца „народного кино“ — в должностное лицо, славящее государство. Как сказано в другом фильме про трудных подростков и малолетних преступников: „Ловкость рук, и никакого мошенства“. „Мошенства“, может, особого и нет, но „ловкость“ вполне в духе нашего времени. Для большей убедительности режиссер помещает всех своих героев в лагерный клуб, где все они — а точнее, те, кто выжил, — поют всю ту же „Седую ночь“.